Иниго смотрит на руки Рудольфуса, будто видит их впервые — с каким-то извращенным вниманием рассматривает каждую деталь, не стесняясь своего пристального взгляда. По спине пробегает неприятный холодок так, что ее передергивает всю — скольких человек убили эти руки? Сколько непростительных заклинаний сорвалось с палочки, что они сжимали? Иниго всегда любила руки Дольфа, и думать о том, что для кого-то они несли погибель — дико и страшно. Но Лестрендж протягивает ей руку, обещая, и Имаго отчаянно хочется верить его словам, хочется оправдать себя за решение, которое незаметно было принято между обвинениями и оправданиями.
Мир не поделен на черное и белое, не расчерчен мелом, чтобы ты сразу мог увидеть границу, когда приблизишься к ней. Стоя сейчас в этой комнате, стоя напротив Пожирателя Смерти, Иниго не боится его — только не его. Закрыв глаза на бесконечные рассуждения о морали, которых было достаточно, она смотрит в глаза Пожирателю и не видит там тьмы. Она видит человека, видит друга, так имеет ли она право рассуждать о том, какие монстры ожидают ее на той стороне, если попроси ее саму выбрать, где ей спокойнее и безопаснее — она осталась бы стоять в этой комнате с ним? Да, она знала Рудольфуса со школы, знала его до того, как он принял метку, но имеет ли это значение, если он прошел этот путь и не растерял человечности? Не лицемерно ли это с ее стороны размашистым движением проводить черту между Рудольфусом и остальными? Называя их монстрами, а в его присутствии расслабленно опуская плечи? Почему она дает ему все кредиты доверия мира, а от остальных шарахается, словно от чумных?
В голову Иниго закрадывается крамольная мысль, что остальн